Повез Семка Ипата в Верхнюю слободу. Осмотрел Ипат Устинью, лоб ощупал:
— Внутренний огонь у неё. Надо развести порошок семи трав толченых, вот он в туеске. Вот на листке — молитва, с молитвой давайте пить теплый отвар…
Прошел Ипат по горе, осмотрел залитую водой слободу и похвалил:
— Место под церковь выбрали правильно, её на холме заливать никогда не будет. Достраивайте быстрее, Господь вам в помощь.
Уехал из слободы Ипат. А дня через два и вода сошла. Солнышко пригрело, и на вспоенной половодьем земле травка буйно зазеленела. И Устька очнулась, на поправку пошла.
А мир Господень чуден в Сибири весной. Все наливается соком, спешит зацвести, дать завязь, чтобы успеть за короткое лето и плод вырастить.
Мужики дышали смоляной стружкой и ветром, рубили дерево, стружка летела, как тонкими кольцами завивалась. Сподобились вскоре церковь и под крышу подвести.
Написали в Тобольск-город архиепископу Герасиму, так, мол, так: храм есть, надобен поп-батюшка. К зиме ответ пришел: слободка маленька, попа не ждите, ему там руги-прокорма не будет.
А без молитв в божьем храме жизнь-то не та. Не успели убытки от наводнения подсчитать, в летнюю жару пожарище случилось. Хорошо — река рядом, а то бы все село сгорело. Но и трех домов жалко.
Недороды стали случаться.
Вспомнили тогда слобожане убиенного старичка. То ли это Коровья Смерть была, то ли в самом деле невинную душу загубили. Грех-то жить и не дает, и отмолить его негде.
Нашли могилку старичка, осиновый кол вытащили, поставили скромный крест.
Подумали, подумали и поехали стрельца Ипата в попы звать. А что же делать, если архиепископ отказал им?
Ипат отказывался, а потом, подумав, согласился. Оставил за себя на заимке хозяйствовать старшего сына, Ермолая.
Как приехал Ипат в слободу, первым делом из кисы своей посыпал на выделенном ему участке и возле церкви землицу, взятую им еще из Москвы, когда его оттуда высылали. Часть этой землицы он прежде на заимке высыпал, а остатнюю — тут. Посыпал да сапогом притопнул:
— По своей земле хожу, по московской!
Поповский дом строили всей слободой, потому и встал он быстро.
Для церкви каждый что-нибудь да принёс: кто воску ярого, кто икону, кто свечку.
И почал Ипат службу вести чинно, благолепно, как подобает.
И окропил Ипат слободу, чтобы меньше дьявольских страхов тут водилось. И лечить мог, и грамотки челобитные писать. Лучшего попа-батюшку и придумать нельзя. И полюбили крестьяне отца своего духовного, всякий день за советом шли.
Устинья нередко поглядывала на церковь да вздыхала. Бывало пойдет с серпом, травы резать, а Семка ненароком рядом оказывается. Рядышком стоят да молчат.
А дело было такое. Лавочник местный Андрон Веников Устькину мать в кабалу взял. Муж-то помер, коня нет, недороды случались. Семка помогал по-соседски, да конь-то у Тельновых один.
Андрон Веников давал в голодное время Федоре в долг то ржицы, то соли, то мясца кусочек. Давал-то с добром, да всё записывал, и Федору руку прикладывать заставлял. Может, лишнего немало приписал, разберись, поди.
А недавно пришел к Федоре с младшим сыном Кешкой и говорит:
— Должна ты мне много. На полста ефимков набрала всего. Но если хочешь, ничего не будешь должна, а сам я у тебя по уши в долгу буду.
— Как это так? — спросила Федора, хотя отлично поняла, к чему лавочник клонит.
— Отдай Устьку за моего Кешку, и в расчете будем.
— О том надо Устьку спросить, против её воли я не пойду, она у меня одна, как сосеночка на утесе.
— Спрашивай да побыстрее, — сказал Андрон, — если же отказ, так долг сразу же верни.
Вот и встретились теперь Семен с Устькой вроде случайно, а думы их об одном. Семен молчит-молчит да и скажет:
— Что же делать нам? Спрашивал я батяню, нет у нас таких денег, чтобы с Андроном рассчитаться. Что делать — ума не приложу, хоть в воду с обрыва бросайся.
Устька смотрит на него, смотрит, и улыбка лицо озаряет:
— А помнишь, Семка, детишками были, ты меня калекой признал, не-то, мол, у меня отболело что. Так на что я тебе, такая… увечная?
— Ну уж ты, Устинья, скажешь, что мы тогда понимали? Оно смешно-то смешно, да все одно — невесело. Как же я без тебя буду?
Устинья не меньше Семена переживала да вида не показывала.
Гадала. Вышла раз на рассвете с первым куском во рту, первого встречного спросила: не придумает ли какое-нибудь имя. Мужик почесал затылок и сказал:
— Авдей!
А какой Авдей? В слободе лишь один Авдей и был — дед столетний. Потом воск в воду лила, получилось невесть что. Возле церкви ночью голоса слушала. Не было голосов, только утки где-то крякали да мыши в соломе шебуршали.
А однажды пришел к Федоре и Устинье поп Ипат и сказал:
— Ведаю вашу печаль. Я отдам ваш долг Андрону, а Устинья с Семеном мне потом потихоньку все выплатят. Будут робить, Бог поможет.
— Да ты как про нашу заботу узнал? — удивилась Федора.
Ипат погладил бороду:
— Птичка летела, слезинку уронила. А как по любви женятся, так ангелы в небесах поют, радуются…
Осиновая чешуя на маковке церкви от дождя покраснела. А Устькины губы — еще краснее. Отзвонили Устьке и Семке колокола, отвеселилась слобода Верхняя, за исключением разве Андрона и Кешки.
Ангелы в небе говорили:
— Споём! Споём!
А Семка да Устька остались вдвоем.
Раздевал Семка свою Устьку дрожащими руками. Сердце прыгало, вздрагивало, как зайчишкин хвост. А в глазах ходили круги, словно он долго смотрел на солнце.
Обнаженная Устька лежала перед ним, как золотая долина, полная невиданных цветов и райских благоуханий, да показалось Семке, что и сами райские плоды лежат перед ним.
И много раз в эту ночь они умерли и воскресли вновь, удивляясь: как это до сих пор они могли жить отдельно друг от друга?
Утром Устька капризно сказала:
— Сем, а разве нельзя, чтобы мы всегда были соединенные?
Семен, полушутя, ответил:
— Да я бы и рад, но кто будет хозяйство ладить? Ну, не хмурься, ночь-то ведь всегда будет наша…
3. ЗА МНОГИЕ ВОРОВСТВА
В опалу попасть не так уж и трудно. В 1644 году в город Томский был сослан патриарший стольник Григорий Плещеев-Подрез.
Знатного рода был молодец: Плещеевы и Плещеевы-Басмановы бывало с одного блюда с царями вкушали. Бывали они и воеводами в разных городах, бывали советниками царей, служили посланниками в дальних странах. Григорий сам служил в Литве, видел и Данциг, Кёнигсберг, и Лондон, иохимталерами, а попросту — ефимками — сорил в заморских кабаках.